— Я что-то не пойму тебя, дружок, ты под дурачка закосить решил? Брось это сразу, а то ведь я тебя лечить начну, и тебе это не понравится.

— Ты че, никогда не видел, как косят? Да ты у них никак стажер. В таком случае никакого базара вообще не будет…

Договорить Кошанский не успел — Феликс несильно, но болезненно ткнул его пальцами под ребра.

Надо сказать, Феликс был обескуражен: он ожидал всего — и бессильной ярости, и полного безразличия, и попытки оправдаться, но такого разговора не ожидал никак.

— Знаешь, не нравится мне твое поведение. Давай-ка для начала я поучу тебя хорошим манерам. — Феликс ударил ногой в голову пленника, разбив ему бровь.

Кровь хлынула ручьем. Прикрыв лицо рукой, Кошанский зло бросил:

— Беспредельничаешь, начальник? Тебе что, моей признанки мало? Хоть распни меня — ничего больше не скажу.

Тут голос подал надзиратель:

— Вот так всю ночь и долбит, что замочил какую-то бабу, а мужика не трогал, и кто его грохнул, не знает и знать не хочет. Может, умом тронулся?

— Какая баба, какой мужик? Вы что мне тут оба гоните?

— Вот и я чувствую, пургу гонит, а понять ничего не пойму.

— Умом, говоришь, тронулся?

Ситуация складывалась непонятная.

— Значит, мужика ты не трогал, а бабу завалил? — подыграл Кошанскому Феликс.

— Точно.

— И когда это было?

— Да в протоколе все записано, все чистосердечно — и когда, и как я ее, родимую, и за что — самое главное. Ревность проклятая, не в своем уме был, да и пьяный.

— Ну, а Хасана?

— Какого Хасана?

— Ты представляешь, где находишься?

— Ну знамо где — в СИЗО. Где же мне еще быть?

— Послушай, ублюдок, ты перестанешь, наконец, паясничать, я же тебя калекой на всю жизнь сделаю.

— Да че ты хочешь-то, в натуре, другой признанки, что ли? Другой не будет, бабу свою…

— На хера мне твоя история с бабой, мужиком и всем остальным? — Феликс вышел из себя, но, пытаясь сдерживаться, продолжал: — Ты, Кошанский Федор, Петр или Иван, — мне до лампочки, как тебя на самом деле, — внимательно слушай меня и шевели извилинами. Вчера ты по своей воле или по чьему-то наущению, — Феликс говорил медленно, вкрадчиво, — бросился на своего хозяина — Хасана с трубой, пытаясь его убить? Это ты помнишь, сука?

Кошанский в изумлении смотрел на Феликса:

— Какой Хасан? Какая стройка? Чего вы хотите от меня? Бабу свою я грохнул, за блядство ее. А вы какого-то Хасана на меня вешаете, я этих хасанов и мамедов с армии не встречал, да и свидетель у меня есть — все тот же Колька-сосед — он видел, как моя блядь с тем козлом трахалась, он же мне и сказал об этом. И не тронул я его потому, что, когда я за Катьку взялся, слинял он, а уж кто ему башку в коридоре подрезал, тут я совсем пас: я после нее еще пузырь высосал, ну и все — ушел в отключку. Очухался только у вас в ментовке, где сразу во всем признался и больше ничего на себя не возьму, а если бить будете, то так на суде и заявлю, и адвокату скажу, как на меня чей-то глушняк вешали.

Феликс все понял. Он посмотрел на Кошанского с чувством сожаления и облегчения одновременно.

Довели мужика — сорвался. Допрашивать его дальше никакого смысла не было — Кошанский твердил одно, повторяя глубоко засевший в его памяти наиболее яркий эпизод, в котором он и продолжает жить, а все происходящее с ним сейчас прочно связывается в его больной голове только с тем происшествием и ни с чем более. Это и к лучшему для самого Феликса — он практически освобождается от продолжения допроса. Кошанский же так и погибнет в своей горячке, не испытав, по крайней мере, ужаса мучительного ожидания собственной казни.

Феликс вышел в коридор, где на своем посту находился бессменный бородач:

— Надзирателю перецепи руки, пусть повисит на левой. Раба не трогай, хотя нет — зацепи его за ногу, а то еще бросится на бывшего начальника и дело кончится плохо, так что от греха прикуй его подальше, но умело, чтобы не пострадал. Хасану они нужны живые, — приказал Феликс.

Выйдя во двор, он достал трубку радиотелефона, нажал всего одну клавишу и тут же услышал немного измененный голос Хасана:

— Слушаю тебя, Феликс.

— Я провел работу в камере и считаю необходимым подробно обо всем доложить вам лично.

— Хорошо, через сорок минут я жду тебя в кабинете. У тебя есть что-то еще?

— Нет.

— Тогда в назначенное время жду, и, надеюсь, ты понимаешь, что эта тема только для нас с тобой? — Хасан отключил связь.

Феликс пошел домой. Квартира встретила его приятной прохладой и уютом. Он расслабился в кресле, посидел немного, закрыв глаза и подставив лицо под струю охлажденного кондиционером воздуха. Но время было ограничено. Приняв душ и переодевшись, пришлось идти на встречу.

Уже с первых слов доклада Феликс понял, что Хасан знает все. Поэтому, не вникая в подробности, кратко изложил суть допроса. Он подчеркнул, что покушавшийся лишился рассудка и, скорее всего, еще до попытки покушения. Но уточнить: действовал он один или кто-то подтолкнул его к этому, следует. И разобраться Феликс сможет только тогда, когда непосредственно приступит к своим новым обязанностям главного надзирателя. Тогда он будет среди толпы и получит информацию наверняка.

Хасан немного помолчал, как бы собираясь с мыслями.

— Я все слышал, Феликс, все, о чем вы разговаривали в камере, и работа твоя мне понравилась, чувствовался напор и желание добиться как можно большего результата — это похвально. Но не подумай, что я тебе не доверяю. Нет. Мне важнее то, о чем говорили заключенные, на основании их ответов я делал свои выводы, и насколько они совпадают с твоими, мы сейчас и выясним.

Когда ты нарисовал картину захвата власти надзирателем, по его реакции на твою импровизацию я убедился, что правильно сделал, назначив тебя главным надзирателем, а не человека из толпы, как практиковалось раньше. Я согласен с тобой, что этот надзиратель не смог бы поднять мятеж, не тот он человек, но если появится такой человек, то будет очень и очень плохо.

Согласен и с тем, что нападавший на меня, кажется, ты назвал его Кошанским, действительно лишился разума, его поступок — это самоубийство. Проще было повеситься, избежав неизбежного и мучительного дознания. Ты прав — работать с ним дальше бесполезно. Участь его решена — в воскресенье он умрет, умрет на виду у всех. Это будет публичная казнь. Твое мнение?

— Насчет казни — не знаю, — ответил, задумавшись, Феликс. — Не вызовет ли у толпы эта публичная казнь негативных проявлений?

— Ты еще новичок, поэтому так рассуждаешь. Это вызовет страх, ужас, каждый будет думать о том, что и сам может оказаться в положении смертника, посягни он на хозяина. И никаких других чувств, кроме страха, у них не возникнет, это уже проверено неоднократно.